Григорий Козинцев. Память о мастере

Мой учитель Григорий Михайлович Козинцев — одна из самых могучих творческих фигур в нашем искусстве. Значение Козинцева выходит за рамки только кинематографа, хотя именно кино было его главной всегдашней любовью. Посудите сами, Козинцев — первоклассный кинорежиссер, замечательный педагог, знаменитый шекспировед, крупнейший театральный постановщик, отменный писатель, общественный деятель, которого всегда интересовала суть, а не внешние атрибуты. Каждая грань его деятельности сверкала талантом, непредсказуемым, неожиданным, ибо он никогда не опирался на готовые формулы. Главное мое ощущение от этого человека — «живая душа».



Ему были ненавистны догматизм, закостенелость в искусстве, он всегда протестовал против «общих мест», стертых фраз, накатанных решений. Его вечным оружием было сомнение, которое всегда рождает мысль, поиск, стремление к единственно верному творческому истолкованию. Козинцев обладал фантастической, вызывающей зависть эрудицией. Его разговор был блестящ, афористичен, светился иронией и сарказмом. Точность его оценок восхищала. Скромность, естественное невыпячивание себя изумляли. «Маститость» как-то не прилипала к нему. Девиз ФЭКСов, провозглашенный им вместе с Л. 3. Траубергом в юношеские годы: «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей!».— Григорий Михайлович пронес через всю жизнь. До последнего дня он оставался живым. К нему замечательно подходят строки Б. Пастернака: И должен ни единой долькой Не отступаться от лица. Но быть живым, живым и только. Живым и только—до конца.

...Я впервые увидел Григория Михайловича в августе 1944 года на приёмных экзаменах во ВГИК. Он набирал студентов на свой режиссерский курс. Группа, которую вел педагог, называлась в институте «мастерской», а учитель — «мастером». Ему тогда исполнилось тридцать девять лет. и он уже был прославленным режиссером. В нынешнее время в этом возрасте некоторые режиссеры считаются еще молодыми, начинающими, дебютантами.
При первой встрече меня поразил его очень высокий голос, который, казалось, вот-вот сорвется. Я на экзаменах, признаюсь, особого впечатления на-Мастера не произвел, и принял меня Григорий Михайлович в свою мастерскую условно. То есть если в первом семестре я себя хорошо не зарекомендую, мне влепят двойку по режиссуре (по специальности) и попросят вон из желанного института.Помню наше первое занятие, на котором Григорий Михайлович изложил свою педагогическую программу:
— Режиссуре научить нельзя. Это безнадежно. Главное, к чему я попытаюсь вас склонить, чтобы вы научились думать. Если вы освоите
этот процесс, до всего остального—до профессиональных приемов, до знания ремесла, до кинематографических навыков — вы дойдете сами, и довольно быстро...
Дальше началось взаимное знакомство. Сперва Козинцев рассказал нам о себе, о бурной революционной эпохе, о своем приходе в искусство. Не стану излагать этого своими словами, перечитайте книгу Григория Михайловича «Глубокий экран» и вы поймете, каким вдохновенным и. красочным был его рассказ. А потом мы получили первое задание Мастера — «написать свою биографию». Здесь Козинцев убивал сразу двух зайцев: знакомился не только с жизнью каждого из нас, но еще и с творческими возможностями избранных им учеников. От того, как написана автобиография — каким слогом, с самоиронией или нет, каковы оказались степень знания жизни, наблюдательность, умение владеть литературной деталью.— становились ясными и наши способности. Это было хитрое и умное задание. Вскоре Григорий Михайлович отбыл в Ленинград, и мы остались одни. Вообще наше обучение велось не совсем обычным способом. Козинцев жил и работал в Ленинграде и был при этом действующим режиссером, а институт размещался в Москве. Поэтому Мастер мог приезжать к нам в свободное от съемок время, а это не всегда совпадало с институтскими сроками, семестрами, зачетами. Когда Григорий Михайлович прибывал к нам, нас освобождали от всех остальных занятий — истории кино, литературы, театра, ритмики, фотокомпозиции и т. д.,— и мы три — пять — семь дней (в зависимости от его «окна») занимались только режиссурой. Остальное время — между приездами Мастера— мы были предоставлены сами себе. Посоветоваться с Козинцевым было нелегко, непосредственной немедленной помощи оказать он не мог. Мы горевали тогда, завидовали старшему на год курсу С. Герасимова. У них-то Учитель был всегда под рукой. Но, как ни странно, эта в общем-то вынужденная методология преподавания принесла в результате хорошие плоды. Праада, поняли мы это позже. Отсутствие Мастера приучало нас к самостоятельности во всем: и в мыслях, и в поступках. А в профессии режиссера это очень важно. Когда же Козинцев приезжал и мы демонстрировали свои работы, начиналось безжалостное, язвительное, но корректное и очень полезное «избиение». Он проходился по нашему «творчеству» очень лихо. По поводу постановки Л. Сафаровым лермонтовского «Вадима» Григорий Михайлович заявил:
— Ну это вообще солдатский театр в Гомеле времен Достоевского...
Представляете, какую жуть показал на площадке наш сокурсник! Когда Козинцев увидел, как в моей трактовке «Ванины Ванини» Стендаля два студента—он и она — рвали страсть в клочья, он сказал убийственно:
— Из жизни графов и князьев!
Я вообще неоднократно давал повод для оттачивания его остроумия. На третьем курсе я снял свою первую экранную работу, кстати, комедию «Покушение на убийство» по рассказу Карела Чапека. На экране герой новеллы—его играл студент Текстильного института, взятый мной за толстую комплекцию,— опасаясь выстрелов в окно, полз к теле-фону по полу в пижаме. В кинозале, полном однокашников, никто даже не улыбнулся.
— Этот человек, который так не щадит пижамы, артист? — ехидно поинтересовался Козинцев.
— Студент Текстильного института,— пробормотал я, предощущая разгром, но пока еще не понимая за что.
— Понятно, почему в стране туго с мануфактурой.— И Григорий Михайлович прочитал нам умную, полную искусных ораторских приемов, изящную лекцию о том, что в художнике должно непременно наличествовать чувство стыда, так сказать, эстетическая совесть.— Нельзя.—объяснял нам Мастер.— быть неразборчивым, безвкусным, пошлым в средствах выражения.
Его выступление было настолько блестящим и едким, что я сам первым смеялся, хотя именно моя работа и послужила причиной наставления Мастера.
В 1946 году в институте было еще плохо с мебелью, и В. Катанян, замахнувшийся на «Воскресение» Л. Толстого, посадил в сцене свидания в тюрьме, которую он ставил, Катюшу Маслову на стол, а князя Нехлюдова — на стул. Просто он не мог достать другой мебели.
— Почему, Вася, у вас такая странная мизансцена? Катюша сидит на столе, а Нехлюдов на стуле? — полюбопытствовал со зловредной улыбкой Григорий Михайлович.
Вместо того, чтобы честно признаться в кризисной ситуации с мебелью, Катанян начал «пудрить мозги» Мастеру.

— Я хотел показать этой мизансценой... что Катюша... как бы сказать... ну морально, что ли... вообще она выше Нехлюдова...
— Тогда посадили бы ее на шкаф.— Козинцев немедленно обнажил абсурдность катаняновской «мысли».
Вениамин Дорман экранизировал фрагмент из симоновского произведения «Жди меня». Оценка оказалась жутковатой:
— Сначала К. М. Симонов написал прекрасное стихотворение «Жди меня». Потом сделал пьесу того же названия. Это было послабее. Потом сделали фильм. Это было еще хуже. А уж потом выпустили одеколон под названием «Жди меня». Так вот у вас, Веня, одеколон!..
Я играл в рассказе М. Горького «Барышня и дурак» самого автора, то есть молодого Горького. Ставила рассказ наша сокурсница Наталья Соболева. По поводу моей «игры» Мастер сказал загадочную фразу. Я до сих пор не понимаю, похвалил он меня или поругал. Думаю, все-таки там присутствовало и то, и другое.
«Народный артист Рязанов (мне было тогда 19 лет) сыграл не так плохо, как мог бы!»
На вопрос Козинцева Н. Соболевой, в чем же заключалась моя роль в горьковском рассказе, Наташа сказала:
— Ну, он... он — пробный камень ее сострадания.
— Вы так и сказали Рязанову, чтобы он играл пробный камень?
Реакция Мастера всегда была мгновенной, оценки безукоризненны, их словесное выражение образно. Корень ошибки становился ясен сразу. Пожалуй, единственным, кто избежал убийственных насмешек Григория Михайловича, был Станислав Ростоцкий. Во всяком случае, я что-то не припомню, чтобы Мастер плясал на его костях. Ростоцкий был признанным лидером нашей мастерской. Козинцев возлагал на него большие надежды и не обманулся в этом ученике. Как, впрочем, и в остальных. Единственный, от кого он не ждал ничего путного, пожалуй, был я. То. что я сочинял в первые два года обучения, почему-то не приводило в восторг Григория Михайловича. Ой, совсем не приводило...
На экзамене по режиссуре в конце второго курса он вознамерился поставить мне двойку.
— Боюсь, дорогой Элик,— сказал он своим высоким голосом,— что нам с вами придется расстаться. Слишком уж вы молоды!
Я был в отчаянии.
— Вы это могли заметить два года назад, когда принимали меня в мастерскую,—с упреком и в общем-то резонно заметил я.— Тогда я был еще моложе.
(Я поступил во ВГИК, когда мне еще не исполнилось семнадцати лет.)
— Верно!—хмыкнул Григорий Михайлович и не то вздохнул, не то почесал голову. А может, сделал и то, и другое.—Ладно! Черт с вами, учитесь!
Так я перешел на третий курс, а потом вообще доковылял до диплома. Правда, в институте и позже я так ничем и не порадовал любимого учителя. На производственной практике в 1947 году (весь наш курс поехал на «Ленфильм», где Козинцев снимал биографическую ленту «Пирогов» о великом русском хирурге) я тоже ничем положительным не блеснул. Мои сокурсники, можно сказать, «на ходу подметки рвали», а я провалил два или три задания, которые мне были поручены ассистентами. Потом я ротозейничал, влюблялся, болел, таскался по книжным магазинам и музеям, на съемки ходил нерегулярно, и Козинцев попросту махнул на меня рукой...
В декабре 1956 года, через шесть лет после защиты диплома, в Ленинградском Доме кино состоялась премьера моей первой картины «Карнавальная ночь»: Посмотрев комедию, Мастер озадаченно сказал:
— По-моему, я вас ничему этому не учил!
Да, специально комедийному делу он действительно не учил. Но именно нашему Мастеру мы обязаны всем тем живым и неспокойным, что есть в нас, его учениках. Когда ты предъявляешь требовательность не только к другим, но и к себе, когда чувствуешь, как тебя гложет сомнение, когда бес беспокойства теребит твою душу, когда тебя не удовлетворяет уровень достигнутого, когда ты ставишь себе задачу более сложную, чем, кажется, можешь выполнить,— за всеми этими стремлениями стоит прекрасная фигура нашего Мастера.

Дата размещения: 11-11-2019, 10:35